Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: особенности жанра и поэтики
«Евгений Онегин» — величайшее создание Пушкина и при этом уникальное, не имеющее жанровых аналогий ни в русской, ни в мировой литературе, будучи своего рода поэтической хроникой, в которой духовная летопись современной поэту русской общественной жизни органически слилась с лирическим дневником «летописца», с его раздумьями о времени и о себе.
За исключением первой главы, автобиографизм которой ретроспективен, каждая из последующих глав так или иначе отражает духовные и житейские факты биографии Пушкина, включая и его местонахождение в то время, когда данная глава писалась. Так из ретроспективно описанного еще на юге Петербурга первой главы действие переносится в «деревню» (главы вторая — шестая), затем в Москву (глава седьмая) и снова в Петербург (глава восьмая).
Синхронность течения сюжетного (исторического) времени романа биографическому времени его создания — не случайное фактическое совпадение, а существеннейший конструктивный принцип. Согласно этому принципу образ Автора оказывается композиционным фокусом повествования и едва ли не его главным и при этом лирическим героем, наследуя то и другое от художественной структуры романтического героя.
Однако образ Автора уже не сливается в «Евгении Онегине» с его центральным вымышленным героем, как это имело место в «Кавказском пленнике», а становится рядом с ним в качестве его лирического двойника или собрата, лирического в том смысле, что он наделен рефлексией, способностью критического самоанализа, чего начисто лишен Онегин. Существенно также и то, что лирический дневник Автора, его обильные лирические отступления, названные Бестужевым «мечтательной частью» романа, в значительной мере носят ретроспективный характер и тем самым выходят за хронологические рамки исторического времени сюжетного действия, подключая к нему прошедшее в пределах жизни одного-двух поколений, к которым принадлежат отцы и деды, в основном отцы героев романа и его Автора.
В чем же тайна неувядающей современности «Онегина»? В особенности пушкинского историзма. Дело в том, что картина жизни русского общества 1820-х годов раскрывается в романе не только в своей хронологической завершенности и определенности, но и в глубинных связях с общим ходом русской истории, а также с вечными основами национального бытия – с природой России, с ее святынями, с ее нравственными ценностями. Перед нами точно схваченный исторический момент в жизни России, но момент, связанный с неизменными субстанциями национального бытия. В «Онегине» дан масштаб и мера для всего последующего исторического развития России. Поэтому «Онегина» и не дано никому превзойти, догнать и перегнать.
То же самое и с пушкинским энциклопедизмом. Конечно, это прежде всего широта охвата жизни в романе. Здесь и картины светского Петербурга, оттененные жизнью Петербурга трудового; здесь и патриархально-дворянская Москва, и поместная деревня с ее нравами и обычаями; здесь и общественная, публичная жизнь (балы, театры), и частный, семейный быт, и великосветский раут, и народные святочные гадания; здесь кутящая в модном столичном ресторане «золотая молодежь» и крестьянин, едущий в поле по первопутку… Перед нами живая панорама всей святой Руси с ее градами и весями, морями и реками. Несколькими выразительными штрихами схвачена Пушкиным и крестьянская Русь. Чего стоит, например, рассказ няни о ее замужестве! «Вот как пишет истинно народный, истинно национальный поэт! – восклицает Белинский. – В словах няни… заключается полная и яркая картина внутренней домашней жизни народа…» В емких характеристиках-определениях предстает в романе Пушкина история русской и мировой литературы, театра. В романе совершается эстетическое открытие русской природы с энциклопедическим охватом ее жизни от весны к лету, от лета к осени и зиме.
Но Пушкин не просто описал последовательно, одну за другой, картины столичной и провинциальной, уездной и деревенской жизни, не только представил нам зарисовки разных сословий русского общества. Заслуга его в том, что он связал всю пестроту и многоцветье жизни, изображенной в романе, в единую картину, выверенную в своих масштабах, соразмерную и объективную, где каждая деталь, каждый эпизод заняли такое место, какое им отведено в реальной действительности. Ничего выпадающего из целостного образа русской жизни здесь нет. Всему найдена «предвечная» русская мера, всему задан точный объем в системе целого. Вот почему, читая роман, ловишь себя на мысли, что пушкинскому гению была приоткрыта тайна Божьего «замысла» о России и ее судьбе, открыта «программа» ее прошлого, настоящего и будущего.
Отсюда же возникает и ощущение нерукотворности созданной Пушкиным картины русской жизни, так вольно и широко раскрывшейся в просторных рамках его «свободного» романа. Как будто это и не Пушкин, а кто-то стоящий над ним, над всеми героями его романа открыл на мгновение взаимосвязь всего со всем и обнажил организующую эту взаимосвязь систему ценностей.
Этот свободный роман течет одновременно с потоком жизни Пушкина естественно и органично. Не ощущается никаких скачков, не видно никаких трудов скрепления, связывания романа, создавшегося ведь не сразу, а неоднократными к нему подступами, растянувшимися на семь лет.
Энциклопедизм пушкинского романа связан еще и с особой поэтической природой художественных образов его. Не случайно Пушкин говорил о «дьявольской» разнице между романом в прозе и романом, написанным стихами. Разница в том, что поэзия – это искусство синтеза, обобщения: она, в отличие от аналитического начала в прозе, схватывает жизнь в очень кратких, но предельно емких художественных образах-формулах. «Стихи „Онегина", – замечает Н. Н. Скатов, – это национальный опыт социально-бытовой, нравственно-эстетической и интеллектуальной жизни, уже заключенной в формулы, которые и станут в этой жизни постоянными. В таком качестве весь роман есть идеальная формула русской жизни. И естественно, что он дал формулу русского героя и русской героини».
Онегинская строфа
Огромную роль здесь сыграла найденная Пушкиным душа, первоэлемент органического и живого мира этого романа, – «онегинская строфа». С чисто технической, стиховедческой организации это четырнадцать стихов ямба с канонической, обязательной системой рифмовки: три четверостишия с перекрестными, парными и опоясывающими рифмами соответственно и заключительное двустишие – финал (кода), в котором обычно содержится острый, запоминающийся афоризм:
Строфа – это органическая клетка, несущая в себе по законам живого целого «генетический код», в соответствии с которым формируется весь организм в его индивидуальном своеобразии. Строфа может восприниматься и как отдельное стихотворение, но такое, в котором сокрыто целое, обладающее способностью дальнейшего развертывания и роста. «Колоссальное здание, составленное из тысяч стихотворных строк, легко и воздушно, – пишет Н. Н. Скатов. – Строфа давала возможность где угодно останавливаться и как угодно строить и достраивать здание. Она-то и позволила максимально полно, но без перегрузок вмещать полное и разнообразное „содержание“, и в то же время это была форма, все время толкавшая к „содержанию“, требовавшая „содержания“, не могущая остаться незаполненной. Строфы, членя роман, создают впечатление постоянного обновления в самой повторяемости, совершенно раскованного течения стихов». Благодаря такому строфическому членению и образуется, говоря словами А. А. Ахматовой, «„Онегина“ воздушная громада».
Изобретенная Пушкиным для романа “онегинская строфа” состоит из 14 стихов четырехстопного ямба. Общая ее схема предстает необычайно ясной и простой: I (абаб), II (ввгг), III (деед), IV (жж), т. е. перекрестная, парная, кольцевая рифмовки и заключительное двустишие.
Завершенность строф не следует понимать буквально. Если тема требовала от Пушкина продолжения, то он легко переносил рассказ или лирическое размышление в следующую строфу, но обычно строфические переносы характерны для самых эмоциональных эпизодов. Каждая строфа замкнута (тема в ней развита и завершена) и разомкнута, обращена к следующей строфе, которая ее продолжает. Такое построение позволяет автору свободно менять тон повествования, сохраняя собственный голос. В романе есть и пропущенные строфы, замененные многоточием или просто цифрами. Многие из них были написаны, но Пушкин не включил их, так как ему была важна недоговоренность повествования.
Сюжетно-композиционное своеобразие
Сюжет и композиция
В романе выделяются две сюжетные линии.
Первая - это любовный роман, взаимоотношения Онегина и Татьяны Лариной, а вторая - это взаимоотношения Онегина и Ленского. Роман состоит из восьми глав. Первая из них представляет собой развернутую экспозицию, в которой автор знакомит нас с главным героем - Евгением Онегиным, показывает его жизнь в столице. Во второй главе происходит завязка второй сюжетной линии - знакомство Онегина с Ленским. Завязка первой сюжетной линии происходит в третьей главе. Онегин знакомится с семейством Лариных, где он увидел Татьяну. Она также сразу отметила Онегина. Татьяна воспитывалась как типичная провинциальная девушка того времени: Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все…В своем воображении она создала образ возлюбленного, не похожего на окружающих ее молодых людей. Она ведет себя как истинная героиня романа: пишет ему письмо в духе тех, которые она читала в книгах. Это своего рода кульминация в развитии первой сюжетной линии. Пятая глава романа знаменательна тем, что Татьяна видит сон, который имеет важную композиционную роль. Он позволяет предугадать последующие события - смерть Ленского. Важны также и именины Татьяны. Они играют важную роль в развитии второй сюжетной линии. Именно там Онегин “поклялся Ленского взбесить и уж порядком отомстить” (Онегин «заигрывает» с Ольгой, в которую влюблён Ленский). Ленский не мог стерпеть предательства друга и решил вызвать его на дуэль, которая кончается смертью молодого поэта. Соответственно, главу шестую мы можем назвать кульминацией и развязкой второй сюжетной линии. Развитие первой сюжетной линии продолжается. Татьяну увозят на ярмарку невест в Москву, а затем она выходит замуж за важного генерала. Через два года она встречается в Петербурге с Онегиным. Теперь она светская дама, и уже Онегин влюбляется в неё и пишет ей письмо. Так в восьмой главе происходит развязка первой сюжетной линии. Однако следует отметить важную композиционную особенность романа - это открытость финала. В развязке как первой, так и, отчасти, второй сюжетных линий нет четкой определенности. Так, автор предполагает два возможных пути для Ленского, если бы он остался жив, а не был убит на дуэли: Онегина же автор оставляет в самый сложный для него момент, после объяснения с Татьяной.
Помимо необычной развязки можно отметить то, как построен роман “Евгений Онегин”. Основной принцип его организации – это симметрия и параллелизм. Симметрия выражается в повторении одной сюжетной ситуации в третьей и восьмой главах: встреча — письмо — объяснение (отповедь). При этом Татьяна и Онегин меняются местами. В первом случае автор на стороне Татьяны, а во втором — на стороне Онегина.
Композиция писем параллельна, так как можно говорить о схожести следующих моментов: написание письма, ожидание ответа и объяснение. Петербург здесь играет обрамляющую роль, появляясь в первой и восьмой главах (с этой точки зрения композиция кольцевая: действие романа начинается и заканчивается в Петербурге). Осью симметрии этих сюжетных ситуаций является сон Татьяны.
Следующей особенностью композиции романа можно назвать то, что части романа противопоставлены друг другу, в некотором роде даже подчинены принципу антитезы: первая глава - это описание петербургской жизни, а вторая - показ жизни поместного дворянства.
Поскольку лирическое и эпическое в романе равноправно, то и лирические отступления играют немаловажную роль в композиции романа. Они появляются в переломные моменты повествования: перед объяснением Татьяны с Онегиным, перед сном Татьяны, перед дуэлью.
Знаменательна и композиционная роль пейзажа в романе: во-первых, он показывает ход времени (правда, время в романе не всегда соотносится с реальным), во-вторых, характеризует внутренний мир героев (часто природные зарисовки сопровождают образ Татьяны).
Эпиграфы
Важную роль в романе играют эпиграфы. Эпиграф ко всему роману, взятый якобы из частного письма, в русском переводе звучит так: “Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того особой гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, — следствие чувства превосходства, быть может, мнимого”.Указание на частное письмо как на источник эпиграфа призвано придать Онегину черты реальной личности: Евгений якобы существует на самом деле, и кто-то из его знакомых даёт ему такую аттестацию в письме к ещё одному общему знакомому. Подлинный же источник этого эпиграфа — литературный.
Как указал Ю.Семёнов, а затем В.В. Набоков, это французский перевод сочинения английского социального мыслителя Э.Бёрка «Мысли и подробности о скудости». Французский язык письма свидетельствует, что лицо, о котором сообщается принадлежит к высшему свету, а также ассоциируется с европеизмом Евгения. Главное в нём — противоречивость характеристики лица, о котором говорится в “частном письме”. С тщеславием соединена некая особенная гордость, вроде бы проявляющаяся в безразличии к мнению людей. Но не мнимое ли это безразличие, не стоит ли за ним сильное желание снискать внимание толпы, явить свою оригинальность? А выше ли “он” окружающих? И да (“чувство превосходства”), и нет (“быть может, мнимого”).
Так начиная с “главного эпиграфа” задано сложное и неоднозначное отношение автора к герою. Первая глава открывается строкой из элегии князя П.А. Вяземского «Первый снег»: “И жить торопится и чувствовать спешит”. В стихотворении Вяземского эта строка выражает упоение, наслаждение жизнью и её главным даром — любовью. Герой и его возлюбленная несутся в санях по первому снегу. Вяземский пишет о радостном упоении страстью, Пушкин в первой главе своего романа — о горьких плодах этого упоения. О пресыщении. О преждевременной старости души. Мотив из «Первого снега» “перевёрнут”, обращён в свою противоположность. Эпиграф ко второй главе - “O rus!” (“О деревня” — лат. (Гораций)) с псевдопереводом “О Русь!”, построенный на созвучии латинских и русских слов. Именно русская деревня предстаёт квинтэссенцией русской национальной жизни. Этот эпиграф ещё и модель поэтического механизма романа, строящегося на переключении из серьёзного плана в шутливый и наоборот. Французский эпиграф из поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» Ш.Л.К. Мальфилатра, переводимый на русский как: «Она была девушка, она была влюблена», открывает главу третью. У Мальфилатра говорится о безответной любви нимфы Эхо к Нарциссу. Причина произошедшего с Татьяной объясняется природным законом – законом любви («пришла пора – она влюбилась»).
Эпиграф к четвёртой главе — “Нравственность в природе вещей”, изречение французского политика и финансиста Ж.Неккера. Отвечая на признание Татьяны, Онегин надевает маску “моралиста”. И позднее, отвечая на признание Евгения, Татьяна с обидой вспомнит его менторский тон. Но она отметит и другое: “Вы поступили благородно” (глава восьмая, строфа XLIII). Евгений поступает нравственно, но руководствуется при этом не благородством чувств, а эгоизмом. Поэтому эпиграф содержит ещё и иронию. Эпиграф к пятой главе из баллады В.А. Жуковского «Светлана»: “О, не знай сих страшных снов, // Ты, моя Светлана!”. Ещё в начале третьей главы со Светланой сравнивает Татьяну Ленский: “Да та, которая грустна // И молчалива, как Светлана” (строфа V). Сон пушкинской героини в отличие от сна Светланы оказывается пророческим и в этом смысле “более романтическим”, чем сновидение героини баллады. Онегин, спешащий на свидание с Татьяной — петербургской княгиней, “идёт, на мертвеца похожий” (глава восьмая, строфа XL), словно жених-мертвец в балладе Жуковского. А Татьяна теперь “теперь окружена // Крещенским холодом” (глава восьмая, строфа XXXIII). Крещенский холод — метафора, напоминающая о гаданиях Светланы, происходивших на святках, в дни от Рождества до Крещения. Эпиграф к шестой главе, взятый из канцоны Ф.Петрарки, в русском переводе звучащий “Там, где дни облачны и кратки, // Родится племя, которому не больно умирать”. Причина небоязни смерти истолковывается как следствие разочарованности и «преждевременной старости души». Ленский и Онегин не ценят жизнь. Пушкин сам участвовал в 21 дуэли и в 21-ой погиб.
К седьмой главе Пушкин даёт три эпиграфа.
1."Москва, где равную тебе сыскать?..." (Дмитриев)
2."Как не любить родной Москвы?" (Баратынский)
3."Гоненье на Москву! что значит видеть свет! Где ж лучше? Где нас нет" (Грибоедов)
В сознании Пушкина живут две Москвы: величественная, народная, героическая - и барская фамусовская Москва, над которой он смеётся. Эпиграф к восьмой главе: «Прощай! И если мы расстаёмся навсегда, то прощай навсегда» (Байрон). О последней встрече Татьяны и Евгения и, следовательно, об их расставании навсегда.
Повествование в «Евгении Онегине» лирическое; автор играет в нем первую и ведущую роль, он не только рассказывает, но и произносит свой приговор, свои оценки изображаемому: он выступает с частными, «домашними» деталями своей жизни, с упоминаниями о современниках, со злободневными намеками. В первой же главе Пушкин ясно дает понять, что он в ссылке; к строке «Но вреден север для меня» делает многозначительное примечание: «Писано в Бессарабии»; наконец, прямо восклицает:
Придет ли час моей свободы?..
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии...(Стр. L).
Он вводит уже в первую главу упоминание о своем приятеле Каверине; в следующих главах вспоминает о Дельвиге, Языкове, Баратынском, а Вяземского вводит даже в число эпизодических лиц романа. В первой главе герой еще не действует, не говорит, он показан не в общении с конкретными людьми, а в быту; отдельные психологические черты его еще не собраны в характер, а наиболее ответственные из них только заявлены, но ничем еще не подтверждены:
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.(Стр. XLV).
Здесь не трудно видеть общие черты романтических героев, к восприятию которых читатель, впрочем, уже подготовлен, так как несколько выше (в строфе XXXVIII) Онегин сопоставляется с Чайльд-Гарольдом Байрона. Но уже в той же первой главе, в строфе LVI, полемически заостренной против Байрона, Пушкин подчеркивает «разность» между автором и его героем, нежелание рисовать в «Онегине» свой портрет. Тем самым отвергалась одна из главнейших черт поэм Байрона.
Сатирические задания, о которых Пушкин писал в предисловии и письмах, в этой стадии работы лишь отчасти могли относиться к герою.
Герой изображался сатирически в той части его социальной характеристики, которая была связана со «светом», до начала его «недуга», «хандры»; в той части, где он изображался как один из многих, как «забав и роскоши дитя», во всех деталях его светского воспитания, поведения, быта. Та же вольнолюбивая декабристская оценка «света», которую Пушкин в поэмах и лирике этого же периода давал в романтических обобщениях («Любви стыдятся, мысли гонят» и т. д.), — здесь, в «Онегине», осуществлялась методом объективно-реалистического и в то же время лирико-иронического повествования.
Богатство бытового материала и верность в его изображении отличают уже и первую главу. Небывалая еще в русской поэзии точность отражения действительности позволила Марксу воспользоваться «Евгением Онегиным» для того, чтобы характеризовать основные типы отношений к товару, как к деньгам, и к деньгам, как к товару: «В поэме Пушкина отец героя никак не может понять, что товар — деньги. Но что деньги представляют собою товар, это русские поняли уже давно...». Острая реалистическая наблюдательность обнаружена в строфе XXII, где картины театральной сцены и зрительного зала дополнены бытовыми деталями:
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони...
При этом ирония Пушкина совершенно органически включается в его метод объективных изображений; это ирония, вскрывающая противоречия объективной действительности. Так, противоречивыми чертами уже здесь охарактеризован Онегин; в его, казалось бы, искреннем разочаровании разоблачаются элементы позы:
Все это часто придает
Большую прелесть разговору...(Стр. XLVI).
Это ирония, смысл которой — изображение предмета со многих сторон. Иногда она выражается в почти неуловимых интонациях, в полускрытой улыбке. Непонимание пушкинской иронии приводило всегда к самым печальным результатам: за пушкинские сентенции зачастую вульгаризаторы выдавали и «Благословен и тьмы приход», и «Любите самого себя», и даже «Мой идеал теперь — хозяйка...». Господство иронии в «Онегине», однако, не абсолютно, и многие строки и строфы от нее свободны. Это особенно очевидно в дальнейшем течении романа, но и в первую главу нередко включается и самая подлинная личная лирика.
«Роман в стихах» оказывался для Пушкина вместе с тем лабораторией для его дальнейших поэм и даже для художественной прозы. Он был такой лабораторией и для пушкинской лирики. Именно здесь, с разнообразными возможностями перехода от лиризма к иронии, от «поэзии» к «прозе», в разнообразии оттенков самой иронии, вырабатывался новый тип лирической поэзии — «небрежной», по любимому выражению Пушкина, что должно быть понято в смысле: непринужденный, искренний, «простодушный», свободный от власти обветшавших традиций, от обязательного «настраивания» слога «на нежный лад».
Оценка романа критикой
В критике и литературоведении издавна укрепилась оценка «Евгения Онегина» как центрального произведения Пушкина. Поэтому роману уделяли значительное внимание даже те критики, которые в силу своих консервативных идейно-эстетических позиций отказывали ему в серьезном общественно-литературном значении. «Евгений Онегин» -- первый реалистический роман в истории литературы -- стал произведением, вокруг которого велись споры о задачах и направлениях искусства, о художественном методе, о жанрах, стиле. Острота полемики вокруг «Евгения Онегина», столкновение различных точек зрения в освещении его замысла и образов, особое внимание к нему в истории русской общественной мысли -- все это объясняется его исключительным социальным, художественным, общекультурным значением. Воспроизводя русскую жизнь эпохи, отражая самые животрепещущие вопросы современности, Пушкин вместе с тем выдвинул в своем романе проблемы, которые выходят далеко за пределы времени его создания и имеют широкое общенародное, национальное и общечеловеческое звучание, -- проблемы смысла жизни, взаимосвязи человека и общественной среды, гражданского и морального долга, народности и гуманизма. Как мы увидим далее, именно эти проблемы в той или иной форме возникали в русской критике и литературоведении при освещении и интерпретации романа.
Сдержанность, сжатость, экономия художественных средств, обычная для Пушкина, в "Онегине" в известной мере, нарушена. Она сохранена на уровне фабулы, но на уровне романного сюжета не только не выставлена напоказ, но и решительно отвергнута. Это противоречие – скупость эпической, повествовательной фабулы и щедрость лирического сюжета, а также лирического освещения эпохи – демонстрирует исключительное чувство меры, вкуса и художественного такта, обеспечивающее гармонию всей “воздушной громады”, по словам А.А. Ахматовой, “Евгения Онегина”.
То же противоречие сразу же встало перед исследователями романа, которые пытались выяснить, что же главное в нем – эпика или лирика – и в каком соотношении они существуют в “Евгении Онегине”. Е.Г. Эткинд, споря с В.С. Непомнящим, следующим образом излагал его точку зрения: “Роман же как таковой… никакой не роман, а большое лирическое стихотворение. Говорить о “лирических отступлениях” нет смысла, потому что “лиризм диктует всю художественную логику романа, а “отступления” – лишь наиболее очевидные проявления, опорные точки насквозь лирической структуры произведения”…
“Отступлениями” являются эпизоды, содержащие “сюжет героев”; это – отступления от “сюжета автора”, точнее, “инобытие этого сюжета”…”. По мнению Е.Г. Эткинда, В.С. Непомнящий произвольно поменял местами “лирические отступления” и романный сюжет: до В.С. Непомнящего авторские лирические рассуждения считали “лирическими отступлениями”, В.С. Непомнящий же предложил фабульный сюжет (взаимоотношения героев романа) считать “лирическим отступлением”, а авторские рассуждения – истинным “сюжетом” романа. В таком случае “Евгений Онегин” – лирическое произведение (“большое лирическое стихотворение”) с сюжетно-повествовательными “отступлениями”. Это означает, продолжал Е.Г. Эткинд, “что в “Евгении Онегине” нет ни персонажей, ни действия, ни быта, ни моральных или политических проблем, ни истории; все происходит во внутреннем мире, в душе. Известно, что “там, внутри” нет ни пространства, ни времени – как в Вечности”. Смысл критикуемых утверждений В.С. Непомнящего его оппонент видит в том, что жизнь, изображенная Пушкиным в романе, не имеет прообраза в действительности, а представляет собой исключительно внутреннее порождение и происхождение. “Нет эпического начала, нет персонажей, пространства, исторического времени, нет повествовательного сюжета, даже нет… текста, – заключает Е.Г. Эткинд. – Действие – которое не действие – протекает внутри авторской души. В этом неисчерпаемо-загадочном произведении нельзя увидеть и жанра…”. И далее следует цитата из книги В.С. Непомнящего “Поэзия и судьба”: “…будучи лирической исповедью, оно (“большое лирическое стихотворение” “Евгений Онегин” – В.К.) в то же время является эпосом авторского духа как национального духа, осмысляющего себя”.
Е.Г. Эткинд держится иной позиции: он стоит за историческое изучение романа и считает главным в нем эпическое, повествовательное начало, сюжет, отводя авторской лирике роль “отступлений” в разнообразии их значений.
Спор о том, какое начало – эпическое или лирическое – является главным, далек от схоластики. В зависимости от того, эпический или лирический роман “Евгений Онегин”, зависит угол зрения, под которым его следует анализировать и понимать.
Белинский назвал стихотворный роман Пушкина «энциклопедией русской жизни». Но следует заметить, что основное место уделено в ней духовной жизни русского дворянского общества 1810—1820-х гг.
О наличии "противоречий" и "темных" мест в романе А.С. Пушкина "Евгений Онегин" написано немало. Одни исследователи считают, что времени после создания произведения прошло так много, что его смысл вряд ли уже будет когда-либо разгадан (в частности, Ю.М. Лотман); другие пытаются придать "незавершенности" некий философский смысл. Однако "неразгаданность" романа имеет простое объяснение: он просто невнимательно прочитан.
Отзыв современника Пушкина Белинского
Говоря о романе в целом Белинский отмечает его историзм в воспроизведённой картине русского общества. «Евгений Онегин», считает критик, есть поэма историческая, хотя в числе её героев нет ни одного исторического лица.
Далее Белинский называет народность романа. В романе «Евгений Онегин» народности больше, нежели в каком угодно другом народном русском сочинении. Если её не все признают национальною то это потому, что у нас издавна укоренилось престранное мнение, будто бы русский во фраке или русская в корсете - уже не русские и что русский дух даёт себя чувствовать только там, где есть зипун, лапти, сивуха и кислая капуста. «Тайна национальности каждого народа заключается не в его одежде и кухне, а в его, так сказать, манере понимать вещи.»
По мнению Белинского, отступления, делаемые поэтом от рассказа, обращения его к самому себе, исполнены задушевности, чувства, ума, остроты; личность поэта в них является любящею и гуманною.
««Онегина» можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением»,- утверждает критик. Критик указывает на реализм «Евгения Онегина».
В лице Онегина, Ленского и Татьяны, по мнению критика, Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития.
Критик говорит об огромном значении романа для последующего литературного процесса. Вместе с современным ему гениальным творением Грибоедова - «Горе от ума», стихотворный роман Пушкина положил прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературе.
Е. А. Баратынский:
"Вышли у нас еще две песни Онегина. Каждый о них толкует по своему: одни хвалят, другие бранят и все читают. Я очень люблю обширный план твоего Онегина; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и разумеется не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами..." *(перевод с франц.: "но пусть их чорт возьмет и благословит бог") (Е. А. Баратынский — Пушкину, конец февраля — начало марта 1828 г.)
Статья в журнале "Московский вестник":
"4-я и 5-я песни Онегина составляют в Москве общий предмет разговоров, и женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, встретясь, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы Онегина, как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский и т.д." ("Московский вестник", 1828 г., ч. VII, № 4, статья неизвестного рецензента)
Б. Федоров:
"Наконец главы "Онегина", к удовольствию читателей, стали появляться скорее, одна за другою. В новых главах содержание сего романа более раскрывается автором, а прелесть стихов Пушкина, очаровательность картин его всегда одинакова, разумеется там, где поэт не своенравен, а Пушкин иногда умышленно небрежен, может быть, для того, чтобы поддразнить критиков, замечающих неумышленные небрежности. <...> Главный недостаток сего романа есть недостаток связи и плана. При всей прелести разнообразия, множество беспрерывных отступлений от главного предмета наконец становится утомительным - так же, как сладкое наконец становится приторным. Пусть прочтут для поверки пять глав "Онегина" сряду. Видно, что поэт нисколько не хотел затруднять свое воображение, не хотел обдумывать, а писал все, что приходило на мысль... ...в "Онегине" блещет остроумние; однако ж, читая, остроумные стихи, стихи Пушкина, читатель, тем не менее, устает в лабиринте отступлений. <...> Пушкин может быть Рафаэлем в поэзии, но для чего он сам отвлекает читателей от картин, достойных его, к мелочам? <...> В "Евгении Онегине" собраны наблюдательным пером Пушкина черты странностей, привычек, вкуса и мнений светских людей; читая их, говоришь сам себе: я это видел, я это встречал в свете; но все сии черты могу ли слиться в один характер, в одном человеке?" (Б. Федоров "Санктпетербургский зритель", 1828 г.)
Литература о «Евгении Онегине» поистине необозрима. Почти нет таких исследований о творчестве Пушкина, которые в той или иной степени не касались бы романа, его содержания или образов.