В те времена, когда Рим еще оставался «просто Римом», а его легионы не принялись победоносно расширять границы подвластного ему orbis’a, огромная часть Европы была занята миром кельтским. Кельты, колыбелью которых в Европе были районы верхних течений Дуная и Рейна, говорили на индо-европейском языке, но никогда не были однородны этнически. Не были едины кельты и политически — нигде от теперешней Чехии до Испании и Ирландии они не создали государственного образования, способного выдержать проверку временем и успешно противостоять натиску организованной силы. К концу так называемой латенской эпохи (V—I века до нашей эры) это роковым образом предопределило закат их независимости, а затем и упадок необычайно своеобразной культуры кельтских народов.
Помимо языка, пожалуй, только она одна была духовной скрепой необозримого конгломерата племен и маленьких королевств, лишь изредка сплачивавшихся для дерзких набегов в IV веке их воины стояли у Рима, столетием позже грабили прославленное дельфийское святилище в Греции. Однако колесо истории повернулось, и в середине I века до нашей эры войска Цезаря покорили Галлию, которая вскоре сделалась римской провинцией. Столетием позже не избежала той же участи и Британия, где лишь на севере не чувствовалась власть наместников Рима. Стечение разнообразных обстоятельств избавило от набега и Ирландию, остров на крайнем западе Европы, которому судьба уготовила совершенно особую роль в сохранении духовного наследия кельтов.
Осмыслить его как живое, многообразное и развивающееся целое необычайно трудно. Это отчасти объясняется исконно присущими ему чертами, отчасти противоречивостью и зыбкостью (по крайней мере внешней) дошедших до нас памятников, помноженной на превратности их истолкования культурой нового времени.
Любая культура целостна и синкретична по самому своему существу, но это особенно характерно для ранних стадий ее исторического бытия, за которыми видится поистине нерасчленимое единство мифа и ритуала, словесного творчества и изобразительного искусства, слагающихся в ткань существования, не отделимого от осмысления мира и человека. Понятно, что восстановить нечто подобное на расстоянии в столетия трудно, если не невозможно, однако и само стремление к этому появилось не так уж давно. Иные из древних авторов знали о кельтах лишь понаслышке, другие могли наблюдать их непосредственно, и все же непременной чертой дошедших до нас свидетельств остается пропущенность через призму своей культуры — описать значило для них отождествить с уже известным, включить в смысловые нормы своего мировоззрения.
Многое здесь могло бы быть уравновешено живой памятью самой кельтской традиции, но, к сожалению, она полна неувязок и умолчаний. Тайные знания друидов, по многим данным, передававшиеся от поколения к поколению лишь изустно, практически исчезли вместе с гибелью самого друидического сословия, в борьбе с которым Рим нс знал никаких компромиссов. Та же судьба постигла легенды, предания и мифы, никем и никогда не записанные. Цезарь, посетивший Галлию в последние годы ее независимости, говорит о каких-то изображениях богов — simulacra,— которым поклонялось местное население, и по понятным причинам не берется их даже оценивать как произведения искусства. Не можем этого сделать и мы: сколько бы ни существовало этих simulacra, все они, вероятно, были из дерева и опять же погибли. Есть, правда, и каменная скульптура времен независимости кельтов, необычайно лаконичная и выразительная, но памятники ее единичны и разбросаны по огромным территориям.
Итак, кельтская культура почти ничего не высказала на том языке, который сделался бы понятным их цивилизованным соседям, а позже завоевателям. Римляне инстинктивно пытались нащупать его следы, дать им привычные названия, и сравнительно малая продуктивность таких попыток лишний раз подтверждала тщетность любых сравнений. В пользу кого они делались, само собой разумеется. Мало того, судьбы кельтского искусства уже после римского завоевания, как кажется, подтвердили и тот факт, что «варвары» оказались весьма неспособными учениками. Большинство римских провинций быстро украсились статуями, храмами, театрами—так почему же кельты не принялись подражать стилю более высокого искусства? Хотя если бы так, может, было бы лучше, но нет. они принялись — дело скорее в том, что из этого получилось. Возникшие в первые века нашей эры памятники, несущие черты галло-римского художественного синкретизма, с точки зрения определенных норм, были по меньшей мере странны. Вот Меркурий… с тремя головами; исполненный по всем канонам классического мировосприятия Аполлон рядом с каким-то таинственным богом, восседающим в иератической позе и украшенным рогами. Можно ли назвать Меркурием бородатого согбенного старца, застывшего в совершенно неестественном положении и опять-таки с полузаметными рогами? А к чему отнести появившиеся изображения туземных богов, странные и выразительные, но проницаемые лишь для какого-то иного взгляда?
В их осмыслении за столетия мало что изменилось. В начале нынешнего века один ученый- нумизмат дал какую-то античную монету с ясным и четким изображением своему ребенку и попросил срисовать. Затем он дал рисунок другому ребенку, потом третьему и, наконец, своей прислуге. В итоге получилась довольно забавная серия постепенной деформации образа, которая, по мнению исследователя, подтверждала тезис о том, что примитивные и не воспитанные в классических художественных традициях народы вообще не способны правильно воссоздать модель. Вопрос о том, что же такое, собственно, «правильно», даже не поднимался.
Ход мысли «не смогли — значит не умели» начисто снимал вопрос о принципиальной совместимости образного строя и художественного мышления кельтского и античного искусства или, вернее, заранее давал на него ответ в духе примитивного эволюционизма. Что же оставалось на «положительной» чаше весов духовного наследия кельтов? До недавнего времени, как это ни парадоксально, слишком мало или слишком много. Под последним мы имеем в виду пронесшуюся по Европе с 60-х годов XVIII века волну настоящей кельтомании, безудержного увлечения всем кельтским, увы, основанного в значительной мере на литературной подделке — сочинениях некоего Макферсона, выдававшихся за творения «кельтского барда III века» Оссиана.
Другой, более осязаемый след, оставленный кельтами в европейской культуре,— прикладное искусство, художественное ремесло. Уже сами греки и римляне оценивали его необычайно высоко, выделяя природную склонность своих северных соседей ко всяческим ремесленным усовершенствованиям и изощренному украшению предметов быта и роскоши. Европейская культура нового времени тоже не отказывала кельтам в этом своего рода «поощрительном призе», не соглашаясь, однако, допустить, что за искусностью кельтских народов можно разглядеть подлинное искусство, за бесспорным вкусом — оригинальное и глубокое мировосприятие. Несмотря на большие перемены, произошедшие в художественном сознании людей XX века, умножение способов видения и приемов отображения мира (что, понятно, позволило с большим беспристрастием отнестись и к культурным комплексам прошлого), трудно предугадать, какую оценку получило бы это искусство сейчас, не будь мы знакомы с наследием средневековой Ирландии. Правда, верно
Библиотека Тринити-колледжа Дублин
и обратное — нельзя сказать, как сложилось бы это знакомство в иной атмосфере.
Отчего же все-таки ему было суждено состояться так поздно? Европа XVI—XVIII веков не знала другой Ирландии, кроме униженной, лишенной политической и культурной свободы английской вотчины. Мало кто предполагал, что за хронологической границей подчинения страны рыцарями-норманнами лежит совсем иная Ирландия — сокровищница древних традиций, учености и искусства. Труды любителей-одиночек, чьи усилия по спасению старинных ирландских рукописей и иных реликвий поддерживались католическими центрами тогдашней Европы из симпатии к угнетенным ирландцам, готовили почву для будущего, не более того. Язык древней традиции забывался в прямом и переносном смысле слова. Здесь не место говорить о том, как и чьими усилиями он был воскрешен, важнее другое — что мы смогли прочитать и узнать.
Судьба, выпавшая на долю Ирландии, по- своему удивительна. Галлия была завоевана Римом в середине I века до н. э., Британия — столетием позже. Всего один легион считал достаточным для покорения Ирландии знаменитый Агрикола, но наступательный порыв римлян выдохся, и ни один легионер так и не ступил на землю острова. И в культурном, и в политическом отношении здесь продолжалась латенская эпоха, развитие которой было прервано на континенте. Это был героический век, время рождения множества эпических сказаний и мифов о богах. Знание их было привилегией могущественного сословия друидов и певцов-филидов. которое, как прежде и на континенте, объединяло узы. не зависевшие от границ тех или иных племенных и политических группировок. Ирландия не знала развитой письменности, и, случись ей в свою очередь сделаться римской провинцией, мы, без сомнения, располагали бы лишь обрывками древней традиции. Однако произошло прямо противоположное. В IV—VI веках в духовную жизнь острова проникла новая струя, выдвинувшая на одно из первых мест, казалось бы, совершенно не свойственное кельтам явление — книгу.
Национальная библиотека Париж
Конец изоляции Ирландии был положен не римским оружием, а той постоянно крепнувшей верой, которая завоевывала все больше приверженцев и в западных провинциях империи,— христианством. Укрепившись сначала на юге Галлии, оно неудержимо распространяется на север и к началу IV века уже безусловно находит своих адептов на Британских островах, одна ко проследить за его судьбами в этих далеких краях возможно лишь с конца IV и начала следующего столетия. Именно тогда стараниями Св. Мартина христианство пускает прочные корни на северо-западе Галлии, где вскоре возникают поощряемые епископом Турским монастыри. послужившие образцами для первых обителей по другую сторону пролива. В какой мере деятельность этого проповедника коснулась Ирландии, сказать невозможно, однако в более позднее время его чтили здесь неизменно и преданно. Не забывали ирландцы и полулегендарных святых юга страны (Аилбе, Киарана), благодаря которым «набитые ирландской кашей» варвары — так выразился о Пелагии Св. Иероним — вышли из своей изоляции и постепенно сделались частью связанной новыми духовными ценностями Европы. Об этих временах, предыстории христианства на острове, известно ничтожно мало, и трудно сказать, предвещало ли что- нибудь тот удивительный поворот событий, который надолго отметил ирландскую церковь печатью своеобычия и загадочности. Загадочности тем более манящей, что в духовном строе кельтских народов она не только не противоречила, но и была неотделима от взаимной явленности и открытости человека и мира.
Конец предыстории и начало истории христианства в Ирландии отмечен личностью Св. Патрика (432—461 годы — время его проповедей на острове), вся деятельность которого проникнута никогда не покидавшей ирландскую церковь терпимостью в отношении древней культуры. Истинный подвижник, доказавший превосходство новой веры в магическом состязании с друидом, Патрик неизменно следовал наставлению якобы посетившего его Святого ангела: не преследовать старинные предания и легенды, дабы они могли и впредь веселить и поучать благородных людей. Наивно, конечно, думать, что приход христианства не повлек за собой вообще никакой ломки традиций и верований населения, но и там, где такая ломка происходила, она перекрывалась обшей тональностью времени, где преобладали ноты терпимости и взаимовлияния. Ирландская церковь не знала своих мучеников, равно как и местная традиция никогда не была в положении открыто гонимой. Символической скрепой между старым и новым явилось легендарное путешествие по стране великого проповедника вместе с одним из вождей героических фениев, Каилте, который поведал Патрику множество необычайных историй о встреченных ими лесах, реках, озерах, горах и других достославных местах.
Незыблемость древних традиций, непрерывность культурного развития в свою очередь повлияли на выработку близкой ирландцам атмосферы христианского благочестия и церковной организации, которые мы наблюдаем сложившимися в Ирландии конца VI века. Уже тогда единственной ячейкой этой
Британский музей Лондон
организации сделался монастырь. Как это случилось, сказать трудно. Скорее всего, поначалу на острове, как и повсюду за его пределами, существовал и и не зависимые от монастырей храмы, и подобная континентальным диоцезам территориальная организация церкви. Несомненно одно — если перенесение в Ирландию общеевропейских установлений и имело место, то оно было характерно именно для времени не вполне прочного положения новой веры, ее своеобразной примерки к духовному миру страны.
Нельзя сказать, что она длилась долго, ибо, повторяем, уже в VI веке, отмеченном необычайным расцветом веры и неустанными трудами ее проповедников (недаром его называют веком Святых), церковь сложилась как органическое единство духовных устремлений и формы существования. Точкой слияния стал монастырь, а в масштабах страны—сообщества (ирландцы называли их семьями) монастырей, окончательно вытеснившие все иные формы церковной организации. Можно указать немало причин совершившегося, однако не последнюю, а, может быть, главную роль сыграло тут само настроение ирландского христианства, быстро проникнувшегося идеями спасительного самоотречения и ухода от мира. Положение ирландских монастырей в обществе и система их взаимоотношений напоминает, как это ни кажется парадоксальным, устройство постепенно уходящего со сцены сословия друидов. Здесь та же включенность в жизнь мелких территориальных объединений и в то же время выработка перекрывавших любые политические структуры связей.
Материальных следов древнейших монастырей сохранилось немного, но представить себе их облик все же можно. За оградой, обязательной для каждой обители, располагались деревянные и сложенные сухим способом каменные постройки, прилегавшие к основному храму. В ирландских монастырях не было братских покоев — монахи жили в устроенных отдельно для каждого кельях, где в полном одиночестве предавались молитве и в исключительных случаях могли продолжать работу по переписыванию и украшению рукописей. Однако центром работы писцов и художников было особое помещение, так называемый «дом рукописей» — tech scraeptra. Напряженно-аскетические поиски личного спасения, подвижнический уход от мира сочетались в ирландском монашестве с простотой и открытостью традициям предков. Многие монастыри основывались на месте совершения важнейших языческих культов и почитания божеств, сделавшихся христианскими святыми. Знаменитый монастырь в Килдаре, «Сердце Ирландии», по выражению ирландских триад, был под покровительством Св. Бригиты, преемницы языческой богини, особенно почитавшейся поэтами-филидами. Еще в X веке здесь видели старинный священный дуб. связанный с культом солнечной богини, а двадцать монашенок и в христианское время поддерживали горевший в ее честь с незапамятных времен огонь.
С монастырями уживались древние школы поэтического ремесла, существование которых было узаконено после того, как на защиту сословия филидов встал не кто иной, как один из величайших святых острова — Св. Колумба, сам, по преданию, прошедший необходимое филиду обучение. Все это лишь немногие примеры той удивительной атмосферы, которая сложилась в Ирландии после прихода и утверждения христианства. Утонченный спиритуализм ирландских монахов не противоречил открытому и естественному признанию красоты и самоценности явленного мира и, может быть, потому-то и не смешивался с его самыми низменными проявлениями.
Жизнь питаемой Ирландией духовной и художественной традиции не ограничивалась лишь территорией острова. Очень рано проповедь ирландцев была услышана сначала в соседней Британии, а потом и на континенте. Ирландская «диаспора», следы которой нетрудно отыскать почти по всей Западной Европе, возникла как непреложное развитие и претворение в жизнь тех же самых идей и настроений, о которых сказано выше. Ее судьба и роль основанных или питаемых ирландскими clerici vagi монастырей — Боббио в Италии, Сент-Галленского в теперешней Швейцарии, Фосс в Брабанте, обителей в Рейхенау и Эхтернахе и многих других — особая тема, важная для исследования художественных влияний и атрибуции многих рукописей. Мы же будем говорить только о центре складывания и развития ирландской.художественной традиции, и в этой связи нельзя не упомянуть лишь об одной Британии, северная часть которой, наравне с самим островом, приняла участие в этом процессе.
Первым из великих ирландцев, чьи Peregrinatio pro Dei в итоге привели к расширению влияния ирландской церкви и культуры, был уже упоминавшийся Св. Колумба, основатель монастыря в Ионе. Именно эта обитель сделалась вскоре опорный пунктом христианизации англо-саксонского королевства Нортумбрия. Влияние ирландцев упрочилось там особенно после того, как королем сделался живший одно время в изгнании у ирландских монахов Освальд. Именно по его просьбе в Нортумбрию был призван основатель прославленного монастыря в Линдисфарне Аидан (635), преемники которого, Финиан и Колман, распространили христианство даже в языческой Мерсии и Эссексе. Дальше на юг традиции ирландско-нортумбрийской церкви постепенно ослабевали и уступали место иной культурной атмосфере. Естественно, трудно, если не невозможно, строго разграничивать традиции по регионам. Обмен людьми, культурными и художественными ценностями совершался в средние века с гораздо большей интенсивностью, чем это было принято думать до недавнего времени. Жизнь Британии VI—VII веков была далеко еще не устоявшейся, борьба различных направлений христианства сочеталась здесь с нередкими возвратами населения к язычеству, культура пропитывалась идущими подчас очень издалека влияниями и импульсами. Конкретные штрихи этой ситуации мы затронем на живых примерах, однако важно не забывать, что до определенного времени ирландская церковь на своей родине и в Нортумбрии представляла собой единый организм, проникнутый родственными традициями. Венчал этот организм монастырь в Ионе — глава семейства монастырей Св. Колумбы.
Все сказанное выше, необходимое для понимания дальнейшего, легко почувствовать, открыв любую из сохранившихся от этого времени ирландских рукописей. Когда-то их было немало. «О Кормак, сколь дивен твой монастырь, с его книгами и ученостью, благочестивый град ста крестов», говорится в обращении одной из поэм к настоятелю монастыря в Дарроу. Искусно исполненные рукописи действительно сделались уже в VI—VII веках непременным украшением каждого монастыря, и отношение их к ним ирландцев не назовешь иначе как страстью. По словам одного из исследователей, с ней мог соперничать лишь их вкус к путешествиям. По преданию, добровольное изгнание Св. Колумбы на Иону было вызвано тем, что, не удержавшись, он тайно переписал чужую Псалтырь и был осужден королем. Превратности судьбы Ирландии, среди которых наиболее тяжкими но последствиям были непрекращающиеся в IX—X веках набеги викингов, повинны в исчезновении трудно определимого количества манускриптов, которые выходили из более чем ста лишь только ирландских скрипториев. Правда, хотя это и слабое утешение, дошедшие до нас единичные памятники принадлежат к лучшим в своем роде образцам. Если не все, то некоторые из них (к примеру, Книга из Келлса) не погибли именно потому, что оберегались особенно тщательно.
Как уже говорилось, появление первых украшений рукописей на ирландской почве можно отнести к VI веку. От рубежа этого и следующего столетий дошли уже и живые свидетельства мастерства ирландских переписчиков. С некоторой точки зрения, это именно начало художественной традиции, однако и первые ее памятники говорят о неоднозначности такого подхода, явно намекают на живую и близкую связь с давно устоявшейся духовной культурой. Уже самые ранние рукописи удивляют своей зрелостью при всем желании их нельзя определить как свидетельства какого-то, в принципе вполне естественного. периода поисков и неудач, обретения традицией своего стиля и художественного языка. Это заметно, к примеру, в одной из древнейших иллюминированных рукописей, так называемом Катахе, созданном, по преданию, самим Св. Колумбой. Утверждалось даже, что это та самая рукопись, которая привела к изгнанию Святого. Как бы то ни было, в позднее средневековье она была заключена в наглухо закрытый ларец и сделалась боевым талисманом (Cathach от cath — «сражение») семейства О’Доннеллов. Лишь в начале XIX века ларец, сменивший много владельцев на острове и континенте, был открыт, и там обнаружились 58 рукописных листов. все в довольно сильно поврежденном виде (теперь они находятся в собрании Ирландской Академии и датируются ок. 625 г.).
Рукопись эта, сравнительно с другими, редко фигурирует в иллюстрированных сборниках, посвященных ирландской миниатюре. Отчасти это объясняется тем, что в ее исполнении нет и следа того поражающего глаз великолепия, которым отмечены несколько более поздние прославленные памятники. Тематический репертуар ирландских миниатюр был, с формальной точки зрения, относительно узок. Главными его компонентами были украшенные инициалы, так называемые «ковровые страницы» (занятые исключительно орнаментом), изображения Евангелистов и, наконец, редкие сюжетные миниатюры. В Катахе мы встречаемся лишь с первым из них. Художник выделил и расцветил около шести десяткой инициалов и следующих за ними постепенно уменьшающихся в размере букв. В отличие от более поздних рукописей, инициалы здесь еще не отграничены от текста и не составляют композиционного центра листа — они все еще буквы из строки, попавшие, однако, в иное художественное изменение. В их исполнении не чувствуется никакой торжественности, перед нами простые, как бы испытывающие сами себя формы, тянущиеся продолжиться, распространиться за тот предел, который положила нм рука мастера. Их рисунок, сродни порождению живой природы, спокоен и раскованно самодостаточен. Хотя и далекий еще от формального совершенства, текст прекрасно смотрится на теплом желтоватом фоне пергамена — прежде думали, что его особое качество объясняется использованием ирландцами коровьей, а не телячьей кожи, но дело здесь, очевидно, в особой обработке обычного для континентальных скрипториев материала.
Нет сомнения, что к нам в руки попал лишь единичный памятник из целого ряда ему подобных, так что сравнивать художественные достоинства Катаха нам практически не с чем. Думается, что в связи с этой рукописью неуместны и уводящие в глубь веков аналогии. И все же проходит совсем немного времени, рождаются новые произведения и мы понимаем, что шаг, сделанный от первых опытов до совершеннейших творений, был итогом не только внутреннего развития ирландской миниатюры, но и перестройки многовекового художественного пространства кельтской традиции.
Это заметно уже на уцелевших в трех разных кодексах, хранящихся в соборе Дурхама, листах иллюминированного Евангелия. Единственными элементами украшения здесь опять-таки являются инициалы, но трактовка их уже совершенно иная, чем в Псалмах Колумбы. Работа художника отчетливо демонстрирует здесь два излюбленных ирландцами приема освоения плоскости — ее геометризацию, членение и, говоря условно, заполнение орнаментом. Первое, что бросается в глаза по сравнению с Катахом,— это совершенно особое положение, которое занимает на листе инициал. Теперь он существует в масштабе не строки, а всего листа, добрую половину которого занимает. Инициал-монограмма, открывающая Евангелие от Марка, весьма характерный пример. Вертикальные плоскости монограммы разделены мастером на чередующиеся по цвету прямоугольники. Их выверенная геометричность — новое по сравнению с Катахом явление и непременное свойство рисунка большинства ирландских миниатюр позднего времени.
Диагональный элемент монограммы выполнен в виде 8-образной переплетающейся полосы со звериными ликами на концах, несколько напоминающими инициалы Катаха. Однако на этом сходство кончается: в Катахе «пробует себя» внутренняя естественная динамика линии, здесь же — принцип включенности движения в строгую форму. В композиции инициалов из Дурхама есть и один элемент, занявший вскоре совершенно исключительное место на страницах ирландских рукописей. Это так называемая плетенка, заметная в пространстве, разделяющем два вертикальных ряда прямоугольников. О ее происхождении велось много споров. С коптским Египтом связывали ее одни, с миром сирийского искусства — другие. Связи между этими областями и Ирландией действительно существовали, и некоторые приемы восточных мастеров могли быть восприняты миниатюристами острова, но, думается, любые категоричные решения здесь не подходят. Мотивы переплетающихся линий имели столь широкое распространение, что вывести их из единого центра не представляется возможным. Они встречаются в неолитическом искусстве, украшениях коптских монастырей, храмов Армении и Грузии, исламском искусстве и в з